Книжка у фразах: підкреслене у прочитаному

Zaholovok.com.ua у розділі «Власна думка» знову пропонує читачам свої "підкреслення" у книгах.

Детальніше про фрази у книгах і чому, як правило, їх підкреслюють – у першій подібній публікації сайту Zaholovok.com.ua.

А сьогодні – Еміль Дюркгайм і його монографія „Самогубство” (1897).

Когда протестантство только что появилось на свет, когда люди, после того как они в течение долгих лет воспринимали свою веру в незыблемо традиционном виде, потребовали себе права творить ее самим, то произош­ло это не в силу внутренних преимуществ свободного искания, ибо свобода несет с собой столько же страда­ния, сколько и радости.

Равным образом критическое мышление начинает угасать по мере того, как мысль и воля людей превращаются в автоматичес­кие привычки, и, наоборот, пробуждается только одно­временно с дезорганизацией установившегося обихода.

Если бы образовалась новая система верований, кото­рая представилась бы всем настолько же неоспоримой, как и предыдущая, то никто бы и не подумал ее оспаривать.

Сильное развитие традиционализма всегда подавляет самоде­ятельность индивида.

В самом деле, знание является единственным средством, которым располагает мышление для до­стижения своих целей. Когда лишенные смысла веро­вания и обычаи теряют свой авторитет, то для того, чтобы заменить их другими, необходимо обратиться к просвещенному сознанию, высшей формой которого является наука; в основании своем эти два стремления составляют одно и то же и являются результатом одной и той же причины. В общем, люди стремятся к образованию только по мере того, как они освобож­даются от ярма традиции, так как, пока она владеет умами, она заменяет собою все и не терпит сопер­ничества никакой иной силы.

Образованность для еврея служит как бы средством компенсировать то неблагоприятное социальное положение, в какое ставит его( общественное мнение, а иногда и законодательство.

Знания приобретаются не как орудие разрушения сложившихся убеждений, но человек ждет новых идей именно потому, что старый духовный мир уже изжил себя.

Кроме того, небольшая семья неизбежно отличается недолговечностью, а никакой лишенный длительности союз не может быть прочен.

Раз человек признается хозяином своей жизни, он вправе положить ей конец.

Часто высказывалось мнение, что в силу своего психологического устройства человек не может жить, если он не прилепляется духовно к чему-либо его пре­вышающему и способному его пережить; эту психологическую особенность человека объясняли тем, что наше сознание не может примириться с перспективой полного исчезновения. Говорят, что жизнь терпима только тогда, если вложить в нее какое-нибудь разум­ное основание, какую-нибудь цель, оправдывающую все ее страдания, что индивид, предоставленный само­му себе, не имеет настоящей точки приложения для своей энергии.

Мы можем добиться только того, что память о нас будет жить в нескольких поколениях, что наше имя переживет наше тело; но всегда неизбежно наступит момент, и для большинства людей он наступает очень быстро, когда от памяти о них ничего не остается.

Неверно поэтому утверждение, что жизнь возможна лишь при том условии, если смысл жизни находится вне ее самой.

Мы можем быть привязаны к первой (жизни) лишь в той мере, в какой мы привязаны и ко второму, т. е. к обществу. Наоборот, чем сильнее мы оторвались от общества, тем более мы удалились от той , для которой оно одновременно является и источником, и целью.

Испытываемое индивидуумом зло ничем не может быть оправдано и становится совершенно бессмысленным, раз ценность всего существующего определяется с точки зрения отдельного человека.

Остается только искусственная комбинация призрачных образов, фан­тасмагория, рассеивающаяся от первого легкого прикосновения мысли; нет ничего такого, что бы могло дать смысл нашим действиям, а между тем в социальном человеке заключается весь культурный человек; только он дает цену нашему существованию.

Если жизнь теряет всякий смысл, то в любой момент можно найти предлог покончить с нею счеты.

Первый признак самоопределе­ния личности — это признание за собою права на жизнь, права, которое нарушается только в исключи­тельных случаях, как, например, во время войны.

Главной характерной чер­той пантеизма является идея о том, что все реальное в индивиде не относится к его природе, что душа, одухотворяющая его, не есть его душа и что в силу этого нет и не может быть индивидуального бытия.

В той среде, где властвует альтруистическое самоубийство, человек всегда готов пожертвовать своею жизнью, но зато он так же мало дорожит и жизнью других людей. Наоборот, там, где человек настолько высоко ставит свою индивидуальность, что вне ее не видит никакой цели в жизни, он с таким же уважением относится и к чужой жизни.

Всякое живое существо может жить, а тем более чув­ствовать себя счастливым только при том условии, если его потребности находят себе достаточное удов­летворение. В противном случае, т. е. если живое существо требует большего или просто иного, чем то, что находится в его распоряжении, жизнь для него неизбежно становится непрерывною цепью страданий. 

Итак, если извне не приходит никакого сдержива­ющего начала, наша восприимчивость становится для самой себя источником вечных мучений, потому что безграничные желания ненасытны по своему существу, а ненасытность небезосновательно считается призна­ком болезненного состояния.

Прав­да, говорят, что это уже свойство самой человеческой деятельности — развиваться вне всякой меры и ставить себе недостижимые цели.

Раз цель остается одинаково дале­кой, как бы ни был велик пройденный путь, то стре­миться к ней — все равно что бессмысленно топтаться на одном и том же месте. Чувство гордости, с которым человек оборачивается назад для того, чтобы взглянуть на уже пройденное пространство, может дать только очень иллюзорное удовлетворение, потому что путь от этого нисколько не уменьшился. Преследовать какую-нибудь заведомо недостижимую цель - это значит обрекать себя на вечное состояние недовольства.

Материальное принуждение в данном слу­чае не может иметь никакого значения; сердца людей нельзя изменить посредством физико-химических сил. Поскольку стремления не задерживаются автоматичес­ки с помощью физиологических механизмов, постоль­ку они могут остановиться только перед такой гра­ницей, которая будет ими признана справедливой.

Обществен­ное мнение как бы иерархизует социальные функции, и каждой из них принадлежит тот или иной коэффици­ент жизненного благополучия в зависимости от места, занимаемого ею в социальной иерархии.

Некоторые авторы думали, правда, что это мо­ральное давление сделается излишним, как только исчезнет передача по наследству экономического благо­состояния. Если, говорили они, институт наследства будет уничтожен, то каждый человек будет вступать в жизнь с равными средствами, и если борьба между конкурентами будет начинаться при условии полного равенства, то нельзя будет назвать ее результаты несправедливыми. Все должны будут добровольно при­знать существующий порядок вещей за должный.

В нормальное время большинст­во обыкновенно признает существующий обществен­ный порядок справедливым.

Большая и лучшая часть жизненных интересов человека выходит за преде­лы телесных нужд и потому освобождается от ярма физической природы, но попадает под ярмо общества.

Напротив, богатство дает нам иллюзию, будто мы зависим только от самих себя. Уменьшая сопротивление, которое нам проти­вопоставляют обстоятельства, богатство позволяет нам думать, что они могут быть бесконечно побежда­емы. Чем меньше человек ограничен в своих желаниях, тем тяжелее для него всякое ограничение. Поэтому не без основания множество религиозных учений восх­валяло благодеяния и нравственную ценность бедно­сти; последняя служит лучшей школой к тому, чтобы человек приучился к самообузданию.

Правительственная власть, вместо того чтобы быть регулятором экономи­ческой жизни, сделалась ее слугой и орудием.

Самое развитие промышленности и беспредель­ное расширение рынков неизбежно благоприятствуют в свою очередь безудержному росту человеческих же­ланий. Пока производитель мог сбывать свои продук­ты только своим непосредственным соседям, умерен­ность возможной прибыли не могла, конечно, возбу­дить чрезмерных притязаний. Но теперь, когда произ­водитель может считать своим клиентом почти целый мир, можно ли думать, что человеческие страсти, опья­ненные этой широкой перспективой, удержатся в пре­жних границах?

Лихорадочная ненасытная пого­ня за воображаемым обесценивает наличную дейст­вительность и заставляет пренебрегать ею; как только удается достигнуть ближайшей цели и что-нибудь ра­ньше только желанное и возможное становится совер­шившимся фактом, тотчас же неудержимая страсть к новым возможностям влечет человека еще и еще дальше.

Совершенно иное представляет собою положение холостяка. Для него нет никаких ограничений в его привязанностях, он хватается за все, и ничто его не удовлетворяет. Внут­ренний яд беспредельных стремлений, который аномия всюду несет с собой, проникает и в эту область нашего сознания, как и во всякую другую... Трудно удержать са­мого себя, если извне никто не сдерживает.

Религия — это в конце концов система символов, посредством которых общество сознает самого себя; это образ мышления, присущий только коллективному существу.

Вот, например, серьезная общественная опас­ность вызывает сильный подъем патриотического чув­ства; из этого вытекает коллективный порыв, в силу которого общество в своей совокупности принимает как бы за аксиому, что все частные интересы, даже такие, которые в обыкновенное время заслуживали бы уважения, должны совершенно стушеваться перед ин­тересом общественным...

Средний человек об­ладает в очень умеренной степени нравственностью.

У общества не может оказаться недостатка в материале, так как оно само, так сказать, приготов­ляет этот материал своими собственными руками.

При прочих равных условиях человек становится тем восприимчивее, чем старше его возраст; и это, конечно, потому, что надо пережить повторные испытания, чтобы почувствовать всю пу­стоту эгоистического существования или всю суету тщеславия и безразличных претензий. 

Итак, самоубийство осуждается потому, что оно противоречит культу человеческой личности, на кото­ром покоится вся наша мораль.

Действия, внушаемые нам коллективными чувствами, не следуют поэтому нашим личным наклонностям: они ставят целью не наш собственный интерес, а состоят по боль­шей части из лишений и жертв. Когда я пощусь, я умерщ­вляю свою плоть, желая сделать приятное Богу; когда из уважения к какой-нибудь традиции, смысл и значение которой я по большей части не знаю, я налагаю на себя какое-нибудь стеснение, когда я пла­чу налоги, когда я отдаю мой труд и жизнь государст­ву, я отрекаюсь от части самого себя; и по тому сопротивлению, которое оказывает наш эгоизм подоб­ным актам самоотречения, мы легко замечаем, что они требуются от нас какой-то высшей властью, кото­рой мы подчинены.

Так как человеческая личность является единст­венным предметом, который может одушевить все сердца, так как возвеличивание личности является един­ственною целью, которую можно преследовать кол­лективно, то она не может не приобрести в глазах всех исключительной важности. 

Привыкнув презирать свою собственную жизнь, нельзя уважать и чу­жую.

Даже наш эгоизм — и тот по большей части является продуктом общества.

Необходимое несовершенство — не есть еще болезнь; иначе следовало бы всюду видеть болезнь, потому что несовершенство — всюду.

Будущее не было бы возможным, если бы его зародыши не были даны в настоящем.

Воспитание бывает здоровым, когда сами народы в здоровом состоянии. Но оно портится вместе с ними и не может измениться собственной силой.

Коне­чно, у тех, кто составляет моральный цвет населения, редко бывает, чтобы совершенно отсутствовала идея отечества, но в обычное время она остается в полумра­ке, в состоянии смутного представления, а бывает, что она и совсем затмевается. Нужны исключительные обстоятельства, какой-нибудь крупный политический или социальный кризис, чтобы она выступила на пер­вый план, овладела умами и стала направляющим двигателем поведения.

И движение это началось не со вчерашнего дня: история человеческого духа есть в то же время история развития свободной мысли.

Если только современные обширные общества не разложатся безвозвратно и мы не возвра­тимся к маленьким социальным группам былых вре­мен, т. е. если только человечество не возвратится к своему отправному пункту, религии больше не в си­лах будут оказывать очень обширного или очень глу­бокого влияния на умы.

Если люди убивают себя теперь чаще, чем раньше, то не потому, что нам приходится делать более тяжелые усилия для поддержания своего существования, и не потому, что наши законные потребности меньше удовлетворяются, а потому, что мы не знаем теперь ни того, где останавливаются наши законные потребности, ни того, какую цель имеет наша деятельность.

Человек не может привязать­ся к высшим целям и подчинить себя дисциплине, когда он не видит над собою ничего, с чем он был бы связан. Освободить его от всякого социального давле­ния— значит предоставить его самому себе и демора­лизовать его.