На ілюстрації: Одна з картин Віктора Меркушева.
В сооткровении с Виктором Меркушевым
Творчество В. Меркушева - http://www.proza.ru/avtor/differ56
http://www.chitalnya.ru/users/differ/
http://www.vv-merkushev.narod.ru/
Совершенно неожиданно у меня появилось намерение сделать анализ повести Виктора Меркушева «Перламутровая дорога», которую я начала читать два года назад и продолжаю перечитывать, открывая в ней для себя все новые и новые смыслы и мысленно рисуя портрет автора, который мною, видимо, так никогда и не будет завершен – так многогранен автор и как художник, и как писатель, и как человек.
Мысль о литературно-критической статье не давала мне покоя. Признаюсь: у меня были большие сомнения в том, смогу ли внятно сформулировать собственное впечатление от произведения. Сказать хотелось о многом, впечатлений ведь собралось не меньше, чем перламутровых чешуек на созданной Виктором необыкновенной магистрали. Как всегда, сдерживало понимание того обстоятельства, что в этой жизни я профессиональный дилетант. Мне ли судить о произведении, написанном художником и философом?! Но потребность отчитаться перед самоё собой о том, как же мною прочитано самобытное повествование, превратилась скоро в острую необходимость.
Знаю, Виктор простит мою вольность. Или снисходительно улыбнется самотверженному невежеству настырной соседки, обосновавшейся на портале Проза.ру.
У каждого из пишущих есть определенный набор знаний. Мы его либо недооцениваем, либо переоцениваем. Адекватно относиться к тому, чему научился, не получится никогда. Мы субъективны в отношении себя самих прежде всего. Похоже, что именно личностное отношение к собственным знаниям формирует писателя как творческую единицу мироздания, являющуюся тем кирпичиком, который укладывается в сооружение общечеловеческого культурного наследия.
Виктор необыкновенно дорожит тем объемом, пространством знаний, которое открыто для него. Как если бы это был хрупкий сосуд, который легко разбить. Однако же если бережно и внимательно к этому сосуду относиться, то он способен стать средством утоления познавательной жажды не его одного, но многих.
Хрупкость, взвешенность, но одновременно насыщенность и плотность миров, сквозь которые проносишься, читая «Перламутровую дорогу», - это потрясающее чувство испытываю всякий раз, погружаясь в музыку эмоциональных образов, созданных Виктором. Да, в этой повести для меня звучит симфоническая музыка, наполненная движением различных стихий. Жаль, что плохо обучена нотной грамоте и о композиции ничего уже не помню.
Виктор мне сообщил, что повесть посвятил памяти репрессированных в 30-е годы прошлого столетия. Тема эта так драматична, так болезненно цепляющая сознание неравнодушного человека, что она еще долго будет будоражить умы потомков и тех немногих ныне живущих, кто был свидетелем событий первой половины предыдущего века. Означенное время я бы назвала экспериментом по умерщвлению чувств и сознания многих народов.
Множество литературных произведений посвящено тем событиям и тому историческому периоду.
Наиболее известные у нас - «Архипелаг Гулаг» А. Солженицына, рассказы Варлама Шаламова.
Везде – даты, события, подробности. У Солженицына – статистика, помноженная на гневное обличение. У Шаламова – обжигающие всполохи памяти и человечного сопереживания. Везде привязка к политике, открытым текстом или, в большей или меньшей степени, завуалированная. Но до сих пор мне не встречалось ни одного произведения, где была бы сделана попытка вне политического контекста заглянуть не только в сознание, но и в подсознание жертв репрессий.
Впрочем, не только заглянуть и, если уместно такое выражение, освидетельствовать происходящие изменения в психике и нравственности людей-жертв, но и указать на те инструменты и методы коррекции, благодаря которым сознание любого пытливого ума способно исцеляюще воздействовать и на сферу подсознательного.
Упоминаемые мною «инструменты и методы» - это, прежде всего, самопознание, самообразование и самоустремленность. Самопознание – как внутренняя сосредоточенность и как обостренное внимание к качеству собственной способности откликаться на запросы извне. Самообразование – в том смысле, что человек разумный и живой образовывает жизнь разумную по образу и подобию своему. Бог – это не религия, коих множество, это вера в человеческое познание. Самоустремленность – здесь понимается способность личности стремиться к сокрытому и еще непознанному.
Пройти по бессознательному, чтобы придти к собственному сознанию как бы с обратной его стороны и к осознанию того, что внутри себя ты свободен – это и есть пройти по «Перламутровой дороге» Виктора Меркушева. И никакие инструменты власти, никакие государственные механизмы, никакие духовные авторитеты не способны подавить личную свободу, если носитель её достаточно силен, чтобы удержать её внутри себя. Для свободы нельзя искать выход во вне. Там она неминуемо окажется ущемлена зависимостью от явлений, вещей, мнений, сложившихся понятий, которые не всегда объективно отображают действительность.
Свобода пребывает в сфере чувствования. Слушать и слышать себя, чувствовать себя – это и есть настоящая свобода. Следовать зову своего внутреннего голоса – это и есть идеальная свобода.
«Перламутровая дорога» – как очищающая душу медитация. Это не коммерческая литература, но ведь всегда найдутся умные, тонко чувствующие читатели, не измеряющие ценность литературного труда и произведения, как его результата, ценой издательского успеха. И мне известно, что такие читатели у Виктора есть. Он ими дорожит точно так же, как и тем «сосудом знаний», которым обладает и о котором я упомянула выше. Действительно, таких читателей мало, но каждый из них – составная той «сложной слоистой структуры», тот волнующийся пласт моря, который был увиден Виктором в виде звенящих соприкасающихся зеркал перед началом прилива. Мы, читатели, если продолжить образ, созданный В.Меркушевым, соприкасаемся между собой. Но по-разному – либо смотрим в отражения друг друга, либо упираемся взглядом в темную обратную сторону зеркала, либо не вглядываемся друг в друга вовсе, потому как взаимно повернуты поверхностями, которые ничего не отражают. Мы по-разному воспринимаем прочитанное и трансформируем его в свое собственное понимание авторского замысла. И, поскольку, в самом произведении нет четкого упоминания о том, кому и чему оно посвящено, примеряем его так и эдак к собственному восприятию.
Восприятие всегда субъективно, индивидуально. Лишь только попав на портал Проза.ру и познакомившись с первыми шестью главами повести Виктора, мне показалось, что произведение - о природе, о преодолении, о памяти, о поисках пути человеком-художником, который в силу неведомых читателю жизненных обстоятельств очутился в экстремальном для него мире. В общем, так оно и есть. Но... Второе прочтение уже завершенного автором произведения вызвало у меня ассоциации с моим личным, разносторонним уже в то время, опытом пребывания на литературном ресурсе и кое-каким приобретенным опытом на поприще литератора. Третье прочтение заставило обследовать невидимые стороны «пластов-зеркал» в «море» меркушевского литературного материала, сделать попытку повернуть их к источнику света, то есть соотнести их с личностью самого автора и с его комментариями к тем читательским рецензиям, которые уже имелись в его активе. Это была уже попытка рассмотреть произведение в качестве «справочника» по психологии творчества. И, наконец, четвертая (но и она не конечная) проба моего восприятия «Перламутровой дороги». Это, если можно так выразиться, попытка измерить произведение собой как частицей социума. В этот раз я не выхватывала полюбившиеся с самого начала эпизоды из контекста, не искала обратную сторону Луны. Я просто неспешно читала главу за главой и понимала, что сейчас я вижу море и перламутровую дорогу литературного героя Ждана примерно с высоты полета «птиц из резного хрусталя». Да, я действительно вижу, как Ждан устремился по вертикали между прошлым и настоящим к самой верхней точке несбывшегося – в будущее. Такую же дорогу выбрал и автор, создав великолепный литературный шедевр, шедевр движения мысли, где в единый словесный пласт сливаются слои художественный, философский, психологический, социальный. Я попыталась отвлечься от частного в пользу общего.
Нет, при этом не ускользнули от моего внимания и отчаянные попытки сопротивления Ждана все время кричащему «в никуда» миру глухоты, немоты, слепоты и отрешенности. «В никуда», потому что чуткий, стремящийся к познанию себя и окружающего мира человек всегда подсознательно и сознательно замыкает в себе это «никуда». Да, верно, мы часто тешим себя иллюзией того, что должны быть поняты и приняты средой, где обитаем, забывая при этом, что первоначально важнее другое – это мы должны понять и принять в себя среду, которой нет до нас дела. Только та среда, которая создана нашими душевными усилиями, пропущена через наше восприятие, сознание и его источник - подсознание, способна откликаться на попытки изменить её отношение к нам на неравнодушное, в большей или меньшей степени внимательное и даже, если повезет, доброжелательное.
В повести Виктор Меркушев исследует внутренний мир художника и те его составные, которые придают этому миру динамику, делают его живым.
Наряду с даром, или талантом, который, по мнению Меркушева, не является приобретением самого человека, а лишь «инструментом», который ему «одолжили», внутренний мир художника - это и обретаемая им свобода, и искомое счастье, и чувство глубинной и высочайшей сопричастности, требующей постоянной работы души и мысли, это и внутренний диалог сознания с подсознанием, попытки найти ответы на вопросы, что есть человек и что для него наиболее важно, это и поиски тайных смыслов и истины как таковой.
Нет в повести двух слов – «смерть» и «репрессии». Думаю, автор избежал их сознательно. Эти слова столь часто употребимы, что уже ничего не объясняют. Как смерть не объясняет смысла жизни, так и иноязычное слово «репрессии» лишь затеняет смысл простого русского «подавление».
Виктор Меркушев сообщил мне о том, что его повесть «о репрессиях 30-х годов, и не только репрессиях этого времени, но о репрессиях и присно, и во веки веков, и не только о тех репрессиях, что исходят от «верхов и режимов», но о репрессиях в их метафизическом смысле, природном, божественном, оправдываемые или порицаемые посредством рефлексии главного героя». Так емко главный смысл повести мне не удалось бы сформулировать. Но еще до пояснений Виктора вместе с героем его повествования также прочувствовала рефлексии Ждана, порицая и оправдывая репрессии, и поняла кое-что о них.
Каждый человек бывает и жертвой репрессий, и рычагом или винтиком механизма репрессий. Пожалуй, даже больше – отдельный человек сознанием способен подавлять собственное подсознание, у другого же может происходить обратный процесс. Человек часто репрессирует себя сам, видя в подавлении своей природы путь к освобождению от нее. Но любое давление, как известно, чревато сопротивлением и даже взрывом.
Репрессии в отношении себя – это личный выбор, может, и не всегда правильный. Репрессии в отношении другого чувствующего существа – это насилие, которое – парадоксально, но так оно и есть! – может быть оправдано и справедливо.
Если поразмыслить, то ведь и лень человеческая – та же репрессия в отношении созидательного начала, дарованого человеку Богом. Лень думать, лень отвечать, лень действовать, лень встать с колен, лень двигаться... Репрессия ленью – как антипод движения души, а правильнее – движение вспять. Особенно, если репрессии направлены на то, чтобы подавить творчество, мысль как таковую, а по большому счету – сознание. Лень – удавка для души.
Перламутровая дорога – это, в метафизическом смысле, символ репрессий, но и символ созидания. В её полотно вбиты гладкие камни несостоявшегося творчества, несбывшихся открытий, нерожденных мыслей, непрочитанных судеб. Перламутровая дорога – как «таинственный Млечный Путь у Мышалого, ведущий «прямёхонько на небеса» и «не ведущий никуда», как «пятачок» у Петровича, на котором-то и топтаться не стоит, и как населенная прозрачными существами магистраль в глубины индивидуального сознания, подсознания и коллективного бессознательного у Ждана. У каждого из нас своя Перламутровая дорога, свое представление о том, как и зачем идти по ней к горизонту.
Да и земля, на которой находится Перламутровая дорога, она весьма своеобразна, отношение у нее к каждому, кто прибывает сюда, индивидуально. Это Живая Земля, подчиняющая своей воле живущих на ней. Мне не известно, о каком рассказе Виктор упомянул в одной из главе, но и в самом деле любая земля (в смысле, местность) своих жителей принуждает обретаться на ней исключительно по ее правилам. В противном случае, «сожительство», скорее всего, закончится взаимным отторжением. Герой обязан либо принять образ жизни, предложенный ему, либо, самое минимальное, не пробовать изменить кардинально тот распорядок, который диктует принявшая его земля. Земля – это активный элемент репрессий.
В повести земля – тоже действующее лицо. Она у Меркушева своенравна, горделива, благородна, размышляющая. Она по большей части молчит и не испытывает слишком уж большого желания вести с человеком дискуссии, о смысле жизни, например. Так и кажется, что эта земля, встречая нового жильца, ограничивается одной фразой приветствия: «Живи, раз пришел».
«Никогда» - «ножницы». «Стрелки часов» - «шпаги». «Одиночество» - «алгоритм вечности». Это те метафоры, которые задают тон всему произведению. Ножницы и шпаги – как орудия, кромсающие жизнь, как Сцилла и Харибда, отрезок пути между которыми человек должен пройти, чтобы попасть в новый мир. Неизвестно, что там его ждет, в открывающемся пространстве, но только человек знает, что иной дороги нет – только вперед, всеми силами пытаясь избежать смертельного укола, который всегда находится на двойном острие времени – в прошлом и будущем.
Эти образы, думаю, не мной одною воспринимаются и по-другому, более приземленно: ножницы, режущие бумагу, холст, делящие нечто целое на дробные отдельные листы, на которых невозможно уместить все видимое глазом художника, но которые всегда будут существовать в нашей жизни воображаемыми островками, где хотелось бы устроить жизнь по собственному разумению и проекту – написать, создать иллюзию целостности. Но – никогда этой затее не сбыться, поскольку в каждое мгновение мы теми же глазами видим мир уже по-другому и иные разумения приходят в наши головы, иные проекты мы начинаем создавать, иногда проделывая это неосознанно. Стрелки часов – шпажки, нанизывающие человеческие судьбы одну за другой, одну на другую, вращающиеся по кругу и сбрасывающие свою ношу под воздействием центробежных сил. Но иногда на одной из стрелок единичная судьба способна задержаться подольше остальных, иногда она способна даже замедлить ход стрелки, даже остановить механизм полностью. И это не так удивляет, как пугает. И кажется, что просто необходимо всегда иметь на подхвате умелого часовщика, способного починить часы, вернуть им движение в вечность. Потому что часы должны ходить не «как», а «куда». А вот «куда» - это нам и вовсе неизвестно, «куда» - этого мы никогда не узнаем, как не дано нам ничего толком знать о своем будущем. И единственный вопрос, на который мы можем попытаться ответить, это «зачем». Затем, что любое движение предполагает обновление, собственно говоря, несет обновление, создает новые смыслы, которые человек неустанно ищет, а находя – заявляет о патенте на изобретение и праве на собственность, которое скоро перейдет к другому. И этим отличается от животного, насекомого - от паука, ткущего свою сеть и не помышляющего о вечности, от кузнечика, двигающегося и не знающего о времени, от бабочки, порхающей, и не думающей о том, зачем ее жизнь так кратковременна и ярка.
Но есть еще «почему». Почему нам дано знать о себе разумных? Почему мы не способны принять и впитать в себя разумность других существ, сопровождающих нас в земном бытии? Почему мы можем выучить иностранный язык, созданный такими же разумными людьми в другой точке планеты, но не дано нам понять язык птиц, кошек, собак? Может, отсутствие способности к пониманию и общению на равных с иным живым миром и есть наказание Божье человеку? И наша непреодолимая тяга к морю, горам, лесу – это попытка человека покаяться? Попытка найти часовщика, способного починить испорченные нами самими часы?
«Перламутр никогда не представлялся Ждану мёртвой материей». Перламутр – это, по Меркушеву, материал, «созвучный стихии».
Стоит вдуматься в эпитет «созвучный» - способный слышать, способный звучать. Многие ли из нас способны услышать перламутр – музыку стихий? Виктор Меркушев различает множество октав и воспроизводит их завораживающее, таинственное для слуха непосвященных звучание посредством речи, посредством множества смысловых оттенков, различить которые не художнику весьма трудно. Но у читателя создается впечатление: эти манящие поблескивающие нотки так знакомы, этот дробный, даже чуть подрагивающий вибрирующий ритм так созвучен озарениям, случающимся в жизни каждого...
Не так давно вспомнилась любопытная история, произошедшая со мной и связанная именно с музыкой и памятью.
Дело было в середине сентября. У меня, 12-летней школьницы, в душе еще продолжались летние каникулы. Строгий отец, распознав мое состояние, уходя из дома, прятал предохранитель от телевизора, чтобы у меня не было соблазна отвлекаться на телеящик в то время, которое нужно было отдавать выполнению заданного в школе на дом. Справлялась я с математическими задачками и упражнениями по языку быстро. В оставшееся до прихода родителей время читала все, что попадалось на глаза. Как-то почтальон принесла журнал «Радянська жынка». На страничке литературного творчества меня привлекли стихи, строчки из которых помню до сих пор:
Журавлі, журавлі, журавлі –
Сум прощання в очах...
Та журба на крилі,
Та печаль, та війна...
Та війна, та війна на крилі...
Журавлі, журавлі, журавлі...
Не вернувсь по війні
В рідний край журавель,
А журавка все жде, ні за кого не йде,
Ні за кого журавка не йде,
Виглядає і ночі, і дні...
Журавлі, журавлі, журавлі...
У меня в голове сразу же зазвучала мелодия. Она показалась мне совершенно неземной, устремленной в заоблачные выси и такой красивой, что я несколько раз пропела ее вместе с текстом стихотворения, чтобы не забыть. С нею запомнились и слова.
Прошло много лет. Не менее двадцати. В один из дней я услышала по радио песню. Пела акапелло женщина в сопровождении хора. И звучали те же слова, та же мелодия, которую я сочинила в детстве.
Мои поиски имен авторов слов и музыки в Интернете пока не дали никаких результатов.
Кто бы мне ответил: что же это было? И почему я не могу найти следов этого, дважды поразившего меня произведения, соавтором которого я случайно или неслучайно стала в столь нежном возрасте? Мне бы в то время куклам прически сооружать с бантиками, а я вместо них с замиранием сердца слышала то, что было создано до или после моего «прослушивания» незнакомым мне композитором, который – и это тоже удивительно – выбрал для своей музыки те же стихи, которые растревожили и мое воображение.
Нет, я никогда не смогу написать настоящую, скроенную по требованиям жанра, литературно-критическую статью о повести Виктора Меркушева «Перламутровая дорога». Не смогу по той причине, что вот уже два года сопутствую Ждану в его поисках истины на Перламутровой Дороге бытия, хоть он и не различает моего лица во множестве встретившихся ему прозрачных существ. Да и слишком наши поиски личностны, чтобы сооткровения могли быть одеты в одежды, объективно и адекватно воспринимаемые большинством. Но я знаю, что будут написаны, прозвучат новые слова, которыми можно будет объяснить магическое воздействие Перламутровой Дороги на Идущих по ней.
Подчеркнутое в «Перламутровой дороге» Виктора Меркушева
Какое всё-таки это грузное и неповоротливое слово – никогда! Но как же легко и с какой невероятной быстротой проворных ножниц кроит оно человеческие судьбы, срезает нити надежд, звенит острым металлом, режет по живому.
Ведь это только на первый взгляд стрелки часов демонстрируют свою неподвижность. О, нет! Эти стрелки похожи на две быстрые шпаги и у них свои счёты с человеческим временем. Да, человек преисполнен желания торопить, останавливать, прожигать и даже делает попытки убить время. Но у времени иные задачи и иная арифметика. Оно ничего и никогда не преумножает и ничего и никогда не прибавляет, знай себе – дробит и вычитает, отнимает и делит.
Ждан стоял внизу под часами и не мог пошевелиться. Пожалуй, только он во всём зале слышал шум их механизма. Ему почему-то показались дикими, выпадающими даже из сюрреальности, неожиданно всплывшие в памяти пластические метаморфозы циферблатов у Дали. Перед ним представало совершенно иное.
...люди, считающие себя реалистами, нет, не в искусстве, конечно, а просто те, которые уж никак не могут предстать в собственных глазах легкомысленными фантазёрами, на самом-то деле никакие не реалисты, и их картина мира тем дальше от настоящей реальности, чем более они уверены в своей правоте.
В воспоминаниях есть замечательное свойство: событие или впечатление всегда освобождено от сопутствующего ему жизненного контекста, и вычлененное оттуда, оно воспринимается иначе, самодостаточно, словно выдернутая удачная цитата из скучного и утомительного чтения. Наверное, в этой возможности отстраиваться, способности не связывать воедино всё, что с тобой происходит и есть путь к желанной свободе и обретению этого вечно ускользающего, пьянящего своей наполненностью, состояния духа, чаще именуемого счастьем.
Ждан нигде и не был своим. Ни в детстве, когда друзей выбирают по необходимости, ни в юности, когда их ищут уже по интересам. Ему так и не случилось обрести себе кого-то, с кем можно бы было соприкоснуться внутренним миром, разделить событие, порадоваться значимым пустякам, безразличным и непонятным для остальных.
Если бы странная компания вышла из своего убежища и, не боясь заболеть «снежной слепотой» внимательно посмотрела на горизонт, где горящие льды взметают свои диковинные миражи, то увидели бы дневного синего ангела, парящего в голубом, расчистившимся от облаков, небе. Ангела провозглашающего солнце.
Кто сказал, что человек живёт так, как ему хочется, а не так, как того хотят другие? Человек почти не знает себя, боится увидеть себя не таким, как привыкли воспринимать его окружающие люди. И не всегда ему необходимо то, что вдруг обнаруживается в нём самом, спокойнее не чувствовать, не знать в себе другого, а двигаться вместе со всеми, никак не выделяясь из общей массы – все равно куда и неважно зачем.
Ждан почему-то ощущал, что о мире он уже знает всё, только не всё может сразу вспомнить, и не всё может внятно объяснить. И что ему не какой-нибудь десяток лет, а тысячи и тысячи лет, что он ровесник самому Архею, а ребёнок – лишь по недоразумению.
Конечно, эти знания, если можно так назвать то, что не проверено опытом, имели характер интуиции, но она проявлялась лишь тогда, когда Ждану удавалось раствориться в своём окружении, стать даже не его частью, а им самим, ощущая себя одновременно и в непрерывном движении непостоянной воды, и в тяжёлой неподвижности дремучих камней, и в непреклонности упрямых деревьев, спускающихся по склонам гор к морю. Мир оставался прежним, но становился многомерным: в нём исчезали случайности, которые прослеживались как звенья длинных цепочек событий, имеющих и свою логику, и непосредственные связи со всем остальным – произошедшим, происходящим, и с тем, что ещё только должно произойти. Это было похоже на молитвенное состояние верующего, посетившего храм: останавливалось время и размывалось пространство, общее становилось частным, а частное общим, ничем невозможно было пренебречь и всё казалось исполненным значения и тайного смысла.
Соприкасаясь с неизвестным, человек стремится его понять в образах и представлениях своего прошлого опыта, и, если ему это не удаётся, меняется сам. Художник, по праву своего ремесла, всегда сталкивается с неизвестным, даже, если это, казалось бы, хорошо знакомые всем вещи и предметы, но только остраняя их, показывая невидимые их грани, он решает свою основную задачу – постижения окружающего мира посредством своего живописного языка, нередко не менее сложного, нежели язык математических формул.
– Как дела, где сейчас занят, чем живёшь, – различимы вопросы среди монотонного морского шума, вопросы, на которые совершенно необязательно отвечать, ибо тот, кто их задаёт, знает гораздо больше, чем ты. Знает, что твоя память, твоё прошлое, тоже чем-то похоже на непостоянную перламутровую поверхность – всё искрится, дышит, меняет свой знак, цвет, смысл… Дальнее становится ближним, горечь не горчит, радость не обжигает – и есть только это острое мгновение между вдохом и выдохом.
Кто ты – неважно, чего ты достиг – не имеет значения, и есть ли кто-то думающий и помнящий о тебе – тоже не так существенно. И кажется, что было всё, что когда-то прикасалось к памяти – придуманное и прочитанное, чаемое и иллюзорное. И кажется, что ничего не было из пережитого: ни разочарований, ни неудач, ни предательства. И жёсткий контур Судьбы, и мягкий абрис Несбывшегося тонут в пульсирующем, перламутровом свете, рассыпаясь в невесомую горящую пыль, заполняя всё пространство между вдохом и выдохом.
Никакой, даже самый совершенный художественный гений не в состоянии перенести на полотно всю глубину и разнообразие природы, сокрытое в её неповторимых узорах, причудливо и неожиданно преломляющихся во всякой капельке времени, падающей через наш непостижимый мир. Явь гипнотизирует, диктует, ведёт, разворачивая перед художником такую бездну, где нечего делать его собственной фантазии, поскольку образы и формы действительности превосходят по силе все самые замысловатые фантомы воображения. Всё мелькает, мерцает и ждёт своего воплощения. Кто же это писал, что Бог создал художника, дабы исправлять недостатки Его Творения! Разве можно что-либо исправлять в том, что ты не в состоянии понять и осмыслить? Да и кто из людей созидающих дерзнул бы соотнести свои дела с этой невыполнимой миссией? Нет-нет, только вглядываться, вслушиваться, вчувствоваться в миражи и шорохи мироздания и различать в них явления, у которых ещё не существует имен, и находить вещи, у которых ещё нет названий…
Ждан знал из своей практики, что одну и ту же форму можно наполнить разным содержанием и восприниматься она будет по-разному, так, как захочет того сам художник. Внутреннее чутьё подсказывало ему, что не могут все те вопросы, на которые он до сих пор так и не находил достойного ответа иметь такое простое решение, зависящее лишь от способа убедить самого себя или случайного произвола. Ведь есть и другая правда – изначально заложенная в основу всех вещей их создателем. Человек воспринимает все эти объекты и явления только с какой-то одной, зачастую не самой удачной точки наблюдения и не стремится осмотреть их со всех сторон, которые могли бы открыться пытливому уму и душе, пребывающей в поиске и жаждущей открытий. Оттого-то и воздаётся каждому по вере его. Ждан никак не желал оставаться в числе таких верующих, поскольку полагал, что цель любого художника – в постижении истины, а истина не должна и не может быть субъективной. «Как же всё-таки мал и слаб человек, если его самоутверждение в мире покоится на иллюзии, и как должно быть страшна правда вещей, если сокрыта от человека, словно Кощеева смерть», – думал Ждан. – И отчего сама природа притворяется, что не нуждается в осмыслении и упорствует в нежелании проникновения в свои тайны? Только ли потому, чтобы одна истина не спорила с другой? И что есть истина – вот по праву человеческий вопрос, недаром только его и успел задать человек Богу. Но не расслышал, не понял. Как не понял всех Его притч, где лицо истины также сокрыто вуалью недосказанности, многовариантности и непрямой речи.
Сколько миллиардов лет гасли звёзды, рассыпались в прах галактики, и, повинуясь жизненным токам, совершала материя свой неизменный круговорот, пока не случилось человеческому сознанию обособиться от этой вселенской жизненной силы и не обрести себя в ином космосе, над которым уже не имели своей привычной власти ни законы Вселенной, ни сама жизнь. Так природа начала обретение самой себя, ибо только сторонний и независимый взгляд позволил определиться ей и со смыслами, и с оценками. И части целого начали обретать свои имена, и причины и следствия получать свои названия. Материя начала прирастать чувственным измерением, усложняясь многократно, застывая в узорах красок и переплетениях слов. Одна реальность порождала другую и обе, осваивая всё новые и новые пространства, пересекались лишь в единственной точке – в человеческом разуме.
Трудно сказать, всегда ли испытывали чувство сопричастности к чему-то особенному люди, знавшие Ждана, жившие с ним по соседству или же люди из тех мест, куда он забирался со своими холстами и красками, чтобы увидеть по-своему то, что для них было хорошо знакомо, понятно и любимо. Возможно, что и нет, только его присутствие всегда воспринималось окружающими как событие, было заметно, что оно многое меняло в этих людях, возможно, меняло даже их собственную самооценку. Частично это можно было объяснить тем, что призвание любого таланта в том и состоит, чтобы делать жизнь других людей более осмысленной, помогать им обретать цели, и наполнять собственные жизни умиротворением и красотой. И как знать, быть может, люди этим всем были более всего обязаны Тому, Кто сумел подчинить себе самого Ждана, и тому, чему нет названия в человеческом языке. Ведь человеку не дано знать, что для него лучше и что ему действительно необходимо. Талант неизменно соседствует с чудом, знаком с волшебством и всегда имеет дело с вещами, неспособными повторяться дважды. Может ли человек обойтись без такого волшебства, единственно возможного на земле чуда, способного противиться смерти и небытию?
Довідка Zaholovok.com.ua:
Віктор Меркушев живе і працює у Санкт-Петербурзі. Його твори - цикл есеїв "Петербурзька сюїта" Ірина Мадрига перекладала для книги "Мантриця 1. Душа навиріст". Віктор - професійний книжковий ілюстратор. Закінчив Художньо-промислову академію (колишню "мухінку"). За першою вищою освітою - фізик.